Как снять «Великое кино о великой войне»?

Рецепт эпохальной эпической военной драмы от лауреата «Оскара», Канн и Венеции Никиты Сергеевича:
• 10 лет съемок, крупнейший бюджет в 50 с лишним (за обе части) миллионов евро и государственная поддержка во всем;
• многотысячная массовка, лучшие современные актеры России и не только, уникальная техника, лучшие технические специалисты и т.д. и т.п.;
• полюбившиеся и неожиданно воскресшие герои самой успешной ленты режиссера;
и, наконец,
• беспроигрышная, казалось бы, тематика, способная во всей силе продемонстрировать величие народного духа (а ведь об этом, ни много ни мало, новый фильм режиссера): события страшнейшей, самой кровавой в истории, войны, которая, несмотря на все современные спекуляции, остаётся святой для любого нормального человека на большей части постсоветского пространства.
В идеале – феноменальный кассовый успех, мировое признание за рубежом, лавры «духовного отца» нации на Родине, спокойный уход на пенсию.
В действительности – уже первую часть задуманной дилогии-сиквела ждал кассовый провал, реки едкой и уничтожающей критики, и даже участие в конкурсной программе в Канн, тем не менее, не оставляет никаких шансов повторить и тем более улучшить успех первой части саги.
Почему?

Как снять фильм, пристроив всю семью и истребив цвет российской кинематографии?

Кажется, в фильме засветилась едва ли не вся Гильдия киноактеров, подчиненная непокорному, но пока михалковскому, Союзу кинематографистов. При этом очень многие заметные российские актеры появились всего на пару минут, чтобы быстро героически (или не очень) погибнуть. 
Кроме Миронова, Золотухина, Гармаша, Петренко и многих-многих других (массовка вообще гибнет сотнями), Михалков не побоялся расправиться и с сыном Артемом, а дочь Надю провести через три-четыре (остальные, видимо, ждут ее в «Цитадели») круга ада. Справедливости ради следует сказать, что и себя он не жалеет: его взрывают, по нему проезжают танки, а с неба сыпятся снаряды. Страшно даже подумать, что он уготовил второй дочери, Анне, которая появится в эпизодической роли в третьем фильме саги.
Пытаясь добиться предельной реалистичности и убедительности, Михалков снял свой самый кровавый фильм и один из самых жестоких в истории нашего кино. Но если бы все было так просто.

Как снять фильм-укор современному поколению?

Даже при первом просмотре сразу бросается в глаза «прозрачность» морали большинства сцен эпопеи. Порой даже кажется, что за кадром слышится знакомый, осипший за годы, голос с тягучими гласными: «Вот этой сценой, где подрывается баржа, я в очередной раз хочу подчеркнуть неотвратимость Божьего наказания, которое настигнет всех алчных и недостойных. Эпизод же с уцелевшей после побоища фарфоровой чашечкой призван напомнить об офицерской чести, исконно присущей русскому воину. А заключительная сцена фильма, в которой 19-летний мальчик умирает девственником, должна послужить укором всей современной беспечной молодежи!». 
И нельзя сказать, что для киномейнстрима подобная «доступность» является недостатком, но с «Предстоянием» она играет злую шутку и резко снижает степень воздействия бушующих на экране страстей. Эпическая драма немедленно превращается в некий киноальманах на заданную тему, где разрозненные кадры в отдельности могут потягаться с лучшими работами мастера, но в совокупности не представляют из себя единого осмысленного целого. Иногда фильм может вызвать и сочувствие, и смех, в нём даже имеется саспенс, но эффекта присутствия, ощущения всей тяжести бытия в дикую и бесчеловечную военную пору вы здесь не найдете.
Более того, стремление быть доступным порой выхолащивает весь идейный посыл происходящего, особенно это касается эпизода с сожженной деревней. Он вроде бы призван подчеркнуть неравноправность положения маленького человека в схватке с бесчувственной судьбой, а на деле сводит всю метафизическую проблему к примитивной сентенции: если ты с Богом — значит, достоин и будешь жить, а если нет — умрешь. Настоящим православием здесь и не пахнет.

Как снять фильм и заставить всех себя ненавидеть?

В действительности, российская общественность не любит Никиту Михалкова уже давно и серьезно – новое вымученное «великое кино» -  лишь замечательный повод в который раз хорошенько пройтись по одиозной фигуре. И, как в случае со всеми последними работами режиссера, критикам есть, где развернуться.
1990-е стали временем долгожданного знакомства Запада и Михалкова: до этого практически ни одна его картина не получала какой бы то ни было приличной известности (за исключением, пожалуй, действительно самой лучшей в его карьере, «Неоконченной пьесы для механического пианино», которая в 1977 получила «Золотую раковину» в Сан-Себастьяне). Неожиданно нагрянувший оглушительный международный успех Никита Сергеевич воспринял не иначе как бесспорный «аттестат зрелости» и возомнил себя мировым классиком, что повлекло масштабную переоценку собственного творчества. Конец вечным поискам, сомнениям, одним словом «ученичеству», — теперь новоиспеченная «мировая величина» в кинематографии вправе не только почивать на лаврах, но и говорить с Западом от лица всей тысячелетней православной России. 
И возложение на себя этой благородной и, к несчастью для искусства, честолюбивой миссии не прошло бесследно. Появляются самодержавные замашки в жизни и неистребимый дух советской политагитки в картинах. И пусть говорит Никита Сергеевич все еще о вещах, в сущности, правильных: о вечных ценностях, о Родине, о Боге, о необходимости вернуться к традиционным началам и так далее, — но в том-то и дело, что говорит он это не нам, а если и нам, то не на «нашем» языке. Ориентир на западные каноны киномейнстрима немедленно приводит к тому, что в новых картинах ему постоянно изменяет чувство меры, вкуса и стиля, а ведь именно это и делало его «Михалковым» еще в 80-е. 
И создавая новых «Утомленных солнцем», он в очередной раз попытался, оставаясь арт-художником (положение наследника великой культуры обязывает, да и сложно это – переучиваться на седьмом десятке), сделать по-западному «доходчивую» картину. И на сей раз попытка получилась на порядок неудачнее обычного: многочисленные штампы, условности, ляпы встречаются с удручающей периодичностью, что дает право критикам высокомерно воротить нос, а недоброжелательному массовому зрителю — с удовлетворением злорадствовать. 
Но при всем этом нельзя не сказать, что все же иногда на протяжении 3-часового фильма интересы Михалкова-«народного трибуна» и Михалкова-«выдающегося художника» всё-таки сходятся, что никак не спасает «шедевр», но делает его вполне сносным, пусть и с большой примесью мелодрамы и самомнения («исторический блокбастер», не меньше). Однако этого современная публика в своем едином порыве нелюбви к Никите Михалкову решила упорно не замечать.