Поговорим о лирике. В смысле, о текстах.  В конце концов, мы живём в  России, а здесь слова всегда  ценились особенно высоко. Если  совсем уж углубиться в дебри  семантики и других малопонятных  дисциплин, можно даже обратить  внимание на мелкие различия  в терминологии — безобидное “lyrics” (точный перевод — «слова песни», по крайней мере, так утверждает словарь, а оснований не доверять ему нет), и  у нас, особенно в последнее время, ёмкое и едва ли не всеобъемлющее «текст». Несмотря на простоту словарного определения, текст — понятие значительно более ёмкое, чем просто «слова». Текст предполагает много всего — некоторую «смысловую» наполненность, возникающий ассоциативный ряд, эмоциональное впечатление. Слова — это... слова. Набор звуков, произносимых\пропеваемых под музыку.

«Текст песни», таким образом, предполагает наличие не только слов, но и всего прочего, что тянется за текстом, в первую очередь пресловутого «месседжа». Как-то значительно реже вспоминается, что этот самый «месседж» может передавать и сама музыка. Воздействие песни в целом как музыкального произведения направлено в первую очередь на эмоциональное и иррациональное восприятие. Восприятие «месседжа» музыки, не снабжённой «переходником» в виде текста, требует некоторых усилий или, по меньшей мере, вкуса. Его же требует и передача эмоций и состояний через музыку — вкуса, а также опыта, умения и целеустремлённости.

Текст может выступать в двух «ролях» — как «ещё один инструмент», участвуя в создании общего настроения и, в некоторой мере, облегчая его восприятие. В этом случае «месседж» самого текста имеет второстепенное значение, гораздо важнее внешние характеристики, как самого текста, так и исполнителя. Прошу прощения за банальность, но когда молодой Ян Гиллан поёт Gethsemane, надо быть совсем уж мастодонтом, чтобы вслушиваться в текст. Причём, даже не зная английского, понять, о чём речь не составляет труда. Примеров такого рода множество (хотя многие из них спорны, но всё же) — от Моррисона и, в конце концов, Элвиса до Летова в период болезни энцефалитом.

Другое дело, если текст самостоятелен. Если это слова, призванные выразить некоторую мысль или идею, довеском к которым (по мнению автора вовсе даже и не обязательным чаще всего) идёт музыка. Чисто теоретически это могут  быть хорошие стихи, хотя мне в это не слишком верится. Чаще всего, к сожалению, «месседж» носит философский или, не дай боже, политический характер. Беда в том, что ни философия, ни политика не могут восприниматься так же, как музыка, — иррационально, на уровне эмоций. И даже очень умная мысль, облечённая в стихотворную форму, никогда не сможет также «влиться» в музыку, как пусть и не самая лучшая, но поэзия. В конце концов, настоящая поэзия — та же музыка, только словами.

Подводя краткий итог сумбурных рассуждений — текст  будет хорош, если не является самоцелью и лишь подчёркивает то, что и так уже сказано музыкой. И будет не только неудачен сам по себе, но и не даст «развернуться» музыке, если «месседж» текста,  станет важнее его же художественных достоинств  или, в совсем уж клинических случаях, музыки.

А теперь позволю себе совсем уж нелицеприятное высказывание — именно тексты являются главной проблемой музыки в России (заранее предвижу цитаты из Захара Мая).

Идущие из черт знает какого дремучего времени и не без помощи Белинского укоренившееся мнение, что литература и поэзия должны в первую очередь учить или, по меньшей мере, «говорить о наболевшем» распространилось и на музыку. Именно из-за этого дурацкого убеждения так неубедительно выглядит тот же Белинский, рассуждающий об «Онегине». И именно поэтому у нас не было своего Элвиса. Рок-н-ролл российскому уму недоступен, отчасти из-за школьного образования, отчасти из-за Белинского.